МОИСЕЙ
ИЗРАИЛЬ изнывал под игом могущественного властителя. Люди трудились в поте лица, но все неимоверные усилия позволяли им только выживать и само их существование было недостойно человека. Палящие солнечные лучи, словно дыхание ада, каждый день иссушивали тысячи тел на полях. И эти муки были лишь одним из многочисленных бедствий, которые несчастным приходилось терпеть в горьком подневольном труде; вдобавок над каждой обнажённой, согбенной спиной то и дело свистела плеть надсмотрщика. Свист её был единственным звуком, который ещё воспринимали сыны Израиля, с тупой покорностью исполнявшие свою тяжкую повинность.
Над Израилем властвовала плеть, заставлявшая дрожать даже умирающего; её удары беспощадно обрушивались на всякого, кто замешкался в своей работе. А рука, державшая её, была лишь орудием, таким же слепым, как и сама плеть.
Над всем этим стоял один человек, олицетворявший Египет, тот Египет, каким его знал Израиль, – жестокий, суровый, безжалостный! И этим человеком был фараон! По его воле народ был низведён до рабского состояния, по его желанию изнурён работой и подавлен насилием. Эти люди, по мнению правителя, занимали чересчур много места! И потому он согнал их в трущобы, жалкие лачуги, где они ютились в тесноте, без солнца и воздуха и где им давно уже следовало бы задохнуться. Но они оказались выносливы. Мужчин заставляли работать, выжимая из тел их все соки, нещадно осыпая ударами плетей, так что многие от непосильного гнёта гибли. И всё же большинство выдерживало, да ещё и производило на свет себе подобных. И в том, что число сынов Израиля возрастало со страшной скоростью, фараон видел реальную угрозу для Египта. Тогда у него созрел новый план: он повелел умертвить всех новорождённых мальчиков! Только после этого его яростное желание расправиться с народом Израиля, стереть его с лица земли начало ослабевать.
«Орудия» фараона потрудились вовсю: они вторгались в лачуги порабощённых людей, с холодной жестокостью вырывали младенцев из рук рыдающих матерей, собиравшихся в первый раз приложить своих сыновей к груди, и убивали их. Крики матерей не проникали за пределы иудейского квартала, никто их не слышал, и менее всех – фараон! Он проводил дни в уюте и спокойствии, наслаждаясь в своём дворце всеми удовольствиями, которые давали ему его богатство, его власть.
Он никогда не присматривался к жизни народа, который угнетал. Израильтяне были для него безликой массой, которая, если позволить ей превзойти по численности его собственный народ, сможет захватить власть в Египте. Его цель была воспрепятствовать этому. Разумеется, этот чужой народ можно было бы вообще изгнать из страны, однако он понимал неразумность такого шага: трудом Израиля обеспечивалось благосостояние Египта! Пока ему удаётся держать израильтян в узде, работа для них найдётся.
Фараон никогда не делился с гостившими в его дворце своими замыслами, считая их и без того очевидными. Если же кто-либо заводил об этом разговор, то всем видом и несколькими словами он выказывал такую скуку, что гость поневоле умолкал. Лишь своей дочери Юри-хео, девочке лет двенадцати, которую фараон нежно любил, он иногда говорил, что этот народ – незваный гость и за ним нужно зорко следить. Он считал, что уже сейчас должен предостеречь своё дитя, которое в будущем наследует его престол и станет править Египтом.
Он радовался взрослению Юри-хео, смеялся, когда она находила что возразить на его слова. Его ладонь скользила по её блестящим, чёрным как смоль волосам, а взор наслаждался тем изяществом, с которым дочь несла своё юное достоинство. Он восхищался уверенностью, с которой она выбирала украшения к своим нарядам, и он готов был выполнить любое её желание. Его любовь была тем единственным, что давало ему возможность считать жизнь прекрасной. Все сокровища, которыми он владел, предназначались Юри-хео. Он не задумывался о том, что дочь стала причиной его алчности. Даже его сын Рамсес, первенец и претендент на трон, был вынужден отступить перед Юри-хео. Ради благодарного взгляда, что дарили фараону её сияющие глаза, приходилось страдать тысячам израильтян. Когда его богиня улыбалась, фараон забывал обо всём.
Сама же Юри-хео не ведала, какие беды приносит её существование. Она была совсем ребёнком, но в ней уже угадывалась будущая красота. Нередко во взоре её сквозила задумчивость, столь свойственная ищущим людям, которые не могут постичь самих себя. Когда принцесса прогуливалась по дворцовым залам своей слегка раскачивающейся походкой и украшения на ней тихо звенели, а шёлк одежд таинственно шелестел, она полностью отрешалась от того, что её окружало. Она словно воспаряла над землёй и вставала над великим свершением, которое простирало к ней ищущие руки и тщетно пыталось за неё ухватиться.
Возвращаясь к действительности, Юри-хео смеялась. Резким движением стряхнув остатки задумчивости, она обычно велела привести свою лошадку и резвилась с ней вволю.
ЮРИ-ХЕО ЛЕЖАЛА на своём любимом месте – ложе, покрытом шкурами, и слушала пение прислужниц. Закрыв глаза, она не двигалась, словно спала. Расположившись на полу полукругом, рабыни играли и пели песни своей родины, и в песнях тех явственно слышалась тоска по родному дому…
Вдруг дочь фараона резко взмахнула рукой, так что на ней зазвенели браслеты, и вскочила. Вслед за ней быстро поднялись и теперь покорно ждали её приказаний прислужницы.
Юри-хео в нетерпении хлопнула в ладоши:
– Мой паланкин! Я хочу купаться!
Рабыни бесшумно выскользнули вон и вернулись с покрывалами, которые обернули вокруг головы своей госпожи. Затем, сопровождаемая ими, Юри-хео быстро миновала покои, спустилась по лестницам и через мощённые мрамором дворы с фонтанами из разноцветного камня и украшенными золотом статуями прошла к большим воротам дворца. Там рядом с роскошным паланкином её ожидали четверо рослых, мускулистых рабов. Солнце преломлялось в оправленных в золото самоцветах, отчего те сказочно сверкали и переливались. На сиденье с пурпурной мягкой обивкой лежали тканные золотом подушки.
Юри-хео мгновенно забралась в паланкин, и прислужница опустила тяжёлые вышитые занавеси, дабы ни один посторонний взор не смог проникнуть внутрь. Рабы подняли свою драгоценную ношу и, стараясь ступать одновременно, двинулись по улицам к Нилу. Заметив паланкин, люди бросались врассыпную – они давали дорогу дочери фараона, в которой видели свою будущую правительницу.
Солнце стояло высоко в небе. Строго говоря, для Юри-хео было уже слишком поздно купаться. Ей следовало бы укрыться от жары, как желал фараон, неустанно заботившийся о здоровье дочери. Но Нил источал такую живительную прохладу!..
Место, где Юри-хео, как обычно, велела остановиться, было укрыто от нежелательных взоров: берег обрамляли заросли тростника, оставлявшие свободным лишь небольшой участок. Юри-хео вышла из паланкина, сделала свите знак держаться на расстоянии и направилась к реке. Покрывала с её головы упали на землю; мгновение она стояла неподвижно, заложив руки за голову и прислушиваясь. Внезапно она насторожилась и сделала шаг к тростнику. Поняв, что не ослышалась, принцесса поспешно раздвинула длинные стебли и вошла в густые заросли. В них что-то зашуршало, и Юри-хео в испуге отпрянула. Прямо перед ней стояла смуглая девушка, и глаза её были распахнуты от ужаса.
– Кто ты такая? – спросила её Юри-хео.
Девушка, всхлипывая, кинулась к её ногам:
– О принцесса, не убивай его, оставь ему жизнь!..
Юри-хео в изумлении покачала головой:
– Кого? О ком ты говоришь?
Тут из зарослей тростника послышался громкий плач. Юри-хео сделала движение в том направлении, но взволнованная незнакомка обхватила её колени руками.
– Госпожа!.. – в страхе молила она.
– Оставь меня!
Услышав негодование в голосе Юри-хео, девушка, рыдая, опустилась на землю.
Дочь фараона двинулась туда, откуда слышался неумолчный плач, и застыла перед корзиной, наполовину погрузившейся в воду. Одним движением Юри-хео подхватила свои одежды, ступила в ил и наклонилась к корзине. Она подтянула её к себе, схватила и высоко подняла. Затем одним прыжком вернулась на твёрдую почву, крепко прижимая корзину к груди. Теперь там было тихо. Проворно пробравшись сквозь заросли тростника, Юри-хео вновь оказалась перед девушкой, но даже не взглянула на неё. Опустившись на колени, она раскрыла корзину и в изумлении выдохнула:
– Ах!
В корзине лежал ребёнок и смотрел ей в лицо тёмными глазами.
– Какой милый! – невольно прошептала Юри-хео.
Девушка, изумлённо прислушиваясь, подняла голову; её волнение сменилось растерянностью и удивлением. Однако она не осмеливалась приблизиться к дочери фараона.
Между тем египтянка полностью погрузилась в созерцание ребёнка, ощутив при виде этого беспомощного создания нежность и боль. Затем она вспомнила о девушке и повернулась к ней:
– Это твой ребёнок?
– Нет, это мой брат, – ответила та и вновь взмолилась: – Отдай его мне, принцесса, не убивай его!
– Убить?! Я?!
– Принцесса, умерщвляют всех новорождённых мальчиков Израиля. Убьют и этого, если найдут!
Юри-хео с сомнением покачала головой.
– Да! Это так, принцесса! – настаивала девушка.
– Как тебя зовут?
– Мириам. А его, – девушка указала на ребёнка, – Моисей.
– Теперь, Мириам, ему не причинят никакого вреда, я стану его оберегать.
Мириам в испуге протянула к ребёнку руки, но Юри-хео ухватила корзину покрепче.
– Я оставлю его у себя, Мириам. Ничего не бойся. Скажи своей матери, что я беру Моисея под защиту и… – она на мгновение замолчала, – и тебе дозволяется иногда приходить ко мне во дворец, чтобы увидеть его.
Мириам долго и пристально смотрела на дочь фараона. Она испытывала слова Юри-хео взором своих глубоких, рано повзрослевших глаз, чьё выражение было выковано страданием, знакомым ей с самого раннего детства. Та выдержала этот взгляд; она видела страх, недоверие, вспыхнувшую надежду и улыбку, расцветшую вслед за тем на лице Мириам. Юри-хео приветливо ей кивнула, а потом, счастливая и сияющая, вместе со своей находкой поспешила к слугам. Не обращая внимания на изумлённые взгляды, она села в паланкин.
– Быстро назад! – приказала она, и рабы пустились в путь скорым шагом.
С ЭТОГО ДНЯ Юри-хео словно преобразилась. Она посвятила себя этому малышу, заботилась, ухаживала за ним, словно Моисей был её собственное дитя. Фараон с усмешкой позволял дочери поступать так, как ей было угодно: во всём происходящем он видел лишь каприз своей любимицы. Юри-хео же была умна и умело скрывала от отца свою любовь к мальчику, понимая, что фараон испытывал ревность ко всему, чему его дочь уделяла больше внимания, чем он считал допустимым.
Со стороны казалось, что мальчик был для дочери фараона всего лишь игрушкой. Но стоило ей остаться с ним наедине, как она изливала на него всю нежность и преданность, на которые только была способна. Так и рос Моисей, окружённый её безграничной любовью. Все прочие относились к нему хорошо, но с тем же вниманием, какое уделяли бы и комнатной собачке Юри-хео.
Поначалу Мириам приходила часто, затем всё реже и реже. Со временем она позабыла своего брата, да и в родной семье о нём никогда более не упоминали.
Когда Моисей подрос, к нему приставили лучших учителей – так пожелала Юри-хео. И в самом мальчике пробудилось великое стремление учиться. Он был так умён, что Юри-хео всё более им гордилась. Да и остальным Моисей давал немало поводов взирать на него с изумлением. Фараону он доставлял удовольствие своими забавными ответами, и тот велел показывать ребёнка своим гостям в качестве дополнительного развлечения.
Юри-хео ненавидела эти представления, опасаясь, что похвалы, которые с такой готовностью расточали Моисею, сделают его тщеславным. И когда она заметила в Моисее проявления некоторого легкомыслия, то попыталась справиться с ними, прибегнув к строгости. Впрочем, это не дало результата. Моисей оставался беспечным, и стоило Юри-хео заговорить с ним серьёзно, тотчас начинал смеяться. В конце концов она разгневалась.
– Послушай, Моисей, – резко сказала она, – я не хочу, чтобы ты доверял всем людям. Это тебе навредит!
– Разве не все они хорошие?
– Они хороши лишь до тех пор, пока я хорошо к тебе отношусь. Если бы я однажды исчезла и ты оказался здесь один, они бы прогнали тебя или превратили в самого ничтожного раба. Ныне я здесь, чтобы тебя защищать; потом тебе придётся справляться самому. А для этого ты должен быть умным и осторожным!
Моисей её слушал, но не слышал. Тогда Юри-хео притянула его к себе. Они сидели рядом на полу на мягких шкурах, и Юри-хео рассказывала мальчику о его происхождении, его народе и о том, как она спасла его.
Моисей напряжённо внимал, не отводя взгляда от её уст, и постепенно к нему пришло понимание. На чистое детское чело легла печать глубокой серьёзности. Моисей поблагодарил Юри-хео, нежно прижавшись к ней, и в этот момент дочь фараона испытала покой и счастье. Она отвела назад тёмные, кудрявые волосы мальчика и вслед за тем отослала его.
Юри-хео переживала за Моисея более, чем сама могла себе в этом признаться, и беспрестанно размышляла о том, как защитить его от непредсказуемого нрава собственного отца. Она сознавала, что, просветив Моисея, пробудила в нём голос, который никогда более не умолкнет, ведь в нём был слышен вечный ритм израильской крови. Теперь Моисей мог стать врагом её народа, и даже замыслить его уничтожить, когда станет старше. Он был во многое посвящён, прозревал бдительным взором всё, что происходило вокруг. Юри-хео содрогнулась, представив, как от Моисея на её народ изливаются ужас и смерть. Она позабыла, что Моисей ещё мальчик, и видела его стоящим перед ней мстителем за свой народ, несущим угрозу.
«Зачем я заговорила? Разве я люблю его больше, чем свой народ?»
Юри-хео более ни разу не обмолвилась Моисею о его происхождении, и сам он никогда об этом не спрашивал. И всё же чем старше становился Моисей, тем отчётливее египтянка читала в его глазах гнев и печаль об Израиле. Он страдал вместе со своим народом, который видел так редко, и одновременно презирал его малодушие, с которым тот терпел жизнь в неволе.
Гордый и властный, Моисей не допускал мысли, что найдётся человек, которому он сам мог бы слепо подчиниться. Воля его не ведала преград. Он находился под защитой дочери фараона, и никто не смел ему перечить. Теперь это был стройный, высокий юноша, с умным, одухотворённым взглядом, мягким и мечтательным, часто устремлённым вдаль, словно в ожидании чуда. Но около его губ появилась складка, которую знала и понимала лишь Юри-хео. То была скрытая горечь, которую испытывал Моисей, особенно усиливавшаяся во время пышных дворцовых празднеств.
В такие дни Моисей бродил по залам, наблюдал деловитую суету рабов, рассматривал хранившиеся в сокровищницах драгоценные подарки гостей. Его тонкая рука, играя, скользила по тканным золотом материям, отборные самоцветы струились сквозь его пальцы – пока вдруг ладонь не сжималась и не отдёргивалась с отвращением. Тогда юношеское чело пересекала вертикальная складка. Взор мрачно застывал на драгоценностях, накопленных сокровищах, без пользы лежащих здесь, в то время как целые народы гибли в бедности и нужде. Моисей с трудом приходил в себя и стремительно покидал дворец. Задохнувшись от бега, он опускался на землю где-нибудь во дворе или на ступенях лестницы. Постепенно волнение его унималось, грудь начинала дышать свободнее – и он возвращался в свои покои. В подобные мгновения он корил сам себя, старался совладать с собой, однако гнев его с каждым разом становился всё сильнее.
